В лесу было влажно, хотя вовсю светило солнце. Здесь так было всегда. Когда большая старая ель, росшая среди таких же елей в ложбине, состарилась, то её до этого густые лапы сперва поредели, а потом вообще остались только чёрные лысые ветви. Черви и короеды полностью съели всю её сердцевину, так что её древесина стала совсем рыхлой, и как только между еловыми стволами пронёсся несильный порыв ветра, ель затрещала и с грохотом повалилась на землю, оставив от себя лишь небольшой уродливый пень. Пень, как и его хозяйка, был проеден червями, и в нём оставалась лишь требуха. Сначала этот пень облюбовала группа весёлых сыроежек, но потом их вытеснил большой красный мухомор, чуть ниже которого со временем появилась бледная поганка.

Мухомор каждый день важно расправлял свою красивую красную шляпку, придавая старому трухлявому пню некую привлекательность. Белые крапинки на его шляпе были похожи на свежие капельки росы, благодаря чему он всегда гордо заявлял всем близнаходящимся мелким обитателям леса, что живительная благодать всегда с ним, а, вернее, на нём. Все прочие грибы и суслики почтительно склоняли свои головы: ведь на них не было таких капель.

Вскоре мухомор приобрёл очень большое влияние, и все лесные дрязги и жалобы доверяли решать только ему. Его белое жабо на одной-единственной ножке важно распушалось, и все почтительно ждали его ответа. Мухомор был всегда очень осмотрителен и никогда не торопился. Он горделиво возвышался на своём трухлявом пне и многозначительным тоном говорил: “В этом надо разобраться...” Все лесные обитатели, видя перед собой столь величавое зрелище, и не думали перечить. Они с поклоном уходили назад, зная, что в этом будет разбираться сам Мухомор. Вскоре его и стали звать не просто Мухомор, а Сам Мухомор. Мухомору же это очень нравилось, и он всё величавее возвышался на своём трухлявом пьедестале. Только лесные обитатели не знали, что пень трухляв. Впрочем, их вообще не интересовали скучные и долгие познания сущности пня. Они лишь видели, что мухомор рос не просто на земле, а значит имел некую возвышенную власть, коли под ним всё-же было это возвышение. Притом, широкая красная шляпа, белое жабо - всё так и говорило о некоем избранном праве мухомора.

Отблеск славы мухомора падал и на бледную поганку. И хотя сама она не росла на пне, а была внизу, у его подножия, с ней тоже стали считаться, видя в ней что-то вроде советника или секретаря величественного мухомора. Бледная поганка и не отказывалась. Ведь приятно, когда с твоим голосом считаются. Так думали все, и даже многочисленная группа сыроежек и рыжиков. О том, что именно они раньше занимали пень, все забыли. Помнил только один мухомор, поэтому их он держал на особо строгом счету, чтобы поменьше что-либо вспоминали и болтали.

Вообще, порядки в этой сырой ложбине, по мнению Самого Мухомора, были справедливые. Никто и не возражал, ведь на его большой голове было больше всего “благости”. Все уважали своих справедливых судей, правда, никто и не мог вспомнить, что не по-справедливости разрешил мухомор, но ведь вспоминать было и не обязательно. Главное, были те, кто знал и помнил всё, что надо.

Когда однажды землеройка пожаловалась Мухомору на то, что болотная гадюка насильно заняла её норку, Мухомор всё так же многозначительно пробормотал: “В этом надо разобраться”. И счастливая землеройка сразу, без слов, поняла: нужно копать новую норку. В общем, все мелкие обитатели ложбины были счастливы, или им казалось, что они счастливы. Ведь они не знали, что это такое...

Со временем Мухомор разросся вширь. Требуха пня была для него отличным питанием. Бледная поганка побледнела ещё больше, но её влияние от этого ничуть не уменьшилось.

Мухомор поначалу переживал, что у него нет ни одного достойного преемника, подобного ему, с такой же широкой красной шляпой и белыми “благодатинками” наверху, но вскоре успокоился. Всё же, одному было быть куда почётнее, чем делить славу с кем-то ешё. Бледная поганка на многое не претендовала и довольствовалась тем, что ей перепадало. Это вполне устраивало её.

Но как-то Мухомор почувствовал, что черви от трухлявого пня стали постепенно проникать и в него. Это было ему очень неприятно, но внешне совсем никому не заметно. Все по-прежнему боготворили Мухомора, даже не подозревая, что в нём живут черви. Наоборот, расширяющийся мухомор был для них ещё авторитетнее и требовал большего почитания. Это отразилось и на обращении к нему. Теперь его звали не просто Сам Мухомор, а Сам Возвеличенный Мухомор. Многие малограмотные обитатели сбивались, но Мухомор прощал им это. Ведь он видел, что они доверяют ему. Бледная поганка, правда, пробовала их строго поправлять. Но их малограмотные крохотные мозги было весьма трудно поправить.

Сам же пень тоже постепенно расширялся, раскалывая кору, и его внутренняя требуха кое-где повысыпалась наружу. Однажды землеройка попробовала её на вкус и тут же, поперхнувшись, выплюнула вон.

- Фу, какая гадость! - сморщившись, произнесла она. Мухомор грозно взглянул на неё, и она тут же быстро юркнула в какую-то щель. “Как можно называть моё бесценное питание гадостью?!” - мысленно негодовал Мухомор. Бледная поганка, хорошо чувствующая своего шефа, тут же записала в своём журнале: “Поговорить с землеройкой об истинном питании.” Мухомор попыхтел, но не сильно. Он очень боялся, что от негодования может кое-где лопнуть его чудное жабо, и тогда внутренние черви выползут наружу, и все увидят это. Пень же совсем даже не обратил внимания на слова землеройки. С тех пор, как упала его хозяйка ель, вместе с ней в нём пропало всё то хорошее, что ещё было, а осталась лишь перегнившая требуха. А что хорошего в ней?

Но вот однажды непрерываемый покой сырой ложбины всё же прервали. Послышался хруст сухих веток и тяжёлая поступь резиновых сапогов. В ложбине показались трое: большой седовласый человек и двое озорных мальчишек, наверное, внуков.

Грибы ещё ни разу не видели больших ходящих деревьев, да ещё при этом громко чихающих. Почему-то они людей поначалу приняли за деревья, ведь кроме деревьев они ничего не видели и даже не подозревали, что люди существуют на белом свете. Землеройки сразу же забились в свои норки, грибы выпучили глаза, и только болотная гадюка не испугалась: она ползала до самого болота и там уже видела подобных существ, только те были с противными собаками и грохочущими железными палками. Собак гадюка не любила, потому что они громко лаяли на неё и придавливали своими мохнатыми лапами. Но у этих людей собак не было, и потому гадюка бесстрашно проползла по соседней кочке.

- Дедушка! Смотри, змея! - восторженно крикнул мальчик в синей кепке.

- Это гадюка, - ласково ответил седовласый и добавил: - Не трогай её, внучок, пусть себе ползёт. Она ядовитая.

- Ядовитая? - воскликнул другой, в оранжевой панамке, и отскочил от кочки.

Суслики и змеи их явно не интересовали. У каждого на руке висела плетёная корзинка. Они что-то искали. И тут восторженный голос зазвучал опять:

- Дед! Смотри, сыроежки, - и мальчик, наклонившись, стал быстро складывать их в свою корзинку.

- А мне?.. - уныло протянул другой.

- Сам ищи, - сказал первый, положив в корзинку последний гриб.

- А! Нашёл! - обрадованно закричал второй, тот, что в оранжевой панаме.

Он подбежал к трухлявому пню и гордо встал возле мухомора. Широкополая оранжевая панама мальчика хорошо гармонировала с раздавшимся красным грибом. Сам Мухомор важно выпятил своё отяжелевшее брюшко под белым жабо.

- Вот, видели, какой красивый! - гордо воскликнул мальчик.

И тут же лесное эхо отозвалось ему: “... сивый ... сивый...”. Мухомор от удовольствия расплылся. Он уже строил планы, что вот сейчас эти люди возьмут его вместе с его бесценным трухлявым пнём и понесут куда-то далеко, подальше от этих мелких обитателей, поставят ещё выше и будут, подходя к нему, кланяться и говорить: “Какой красивый!”. Но эхо, нарушая ход его мыслей, как-то очень уж некрасиво отвечало: “... сивый ... сивый...”. Бледная поганка представляла себе нечто похожее, где и ей, конечно, перепадёт что-то.

Тут к пню подошёл дед. Он шёл неторопливо, внимательно вглядываясь в густую траву у деревьев. Увидев своего внука возле пня с мухомором, он весело рассмеялся. Мухомору стало обидно. В своих мыслях он представил себе, что этого дерзкого старика он конечно же накажет, но как, пока ещё не знал. Его наполеоновские планы прервал всё тот же здоровый смех.

- Да ты слезь с этого трухлявого пня, Алёшка, - сказал дед внуку, - он, того и гляди, развалится. А это что за поганки растут на нём?

Мухомор и бледная поганка вздрогнули от такого неслыханного оскорбления.

- Да это же мухомор! А вот и бледная поганка. Ну и находка у тебя, Алёшка! Эй, Игорюшка! Посмотри, что наш академик нашёл!

Синяя кепка быстро прибежала на дедушкин голос. Увидев брата, стоящего на трухлявом пне в обществе гармонирующего с ним мухомора, он звонко залился смехом, который охотно разносило по лесу эхо.

- Да они же ядовитые, - смеясь говорил он, - да, притом, наверняка и червивые.

Алёшка в оранжевой панамке с поникшей головой спустился вниз со своего трухлявого основания.

- Да, знаток! - не унимался брат.

- Это они только с виду такие красивые да привлекательные, - ласково утешал его дедушка, - а внутри исполнены смертельного яда. Вот позаришься на такую внешность, съешь его, а потом всё тело будет пропитано этой отравой. Такой красавчик кого угодно может отравить.

- А это? - робко указал Алёшка на бледную поганку.

- А это самая настоящая бледная поганка.

Бледная Поганка от такого неслыханного разоблачения даже позеленела.

- Вот, смотри, - сказал дедушка и аккуратно срезал её с ножки, - Видишь? - сказал он, показывая на сразу порозовевший срез, - Это и есть знак их ядовитости - розовые следы. Такие следы оставляет вся их ядовитая братия.

Бледная поганка сразу как-то сникла. Мелкие обитатели ложбины, даже позабыв страх, повыползали из своих убежищ, с удивлением наблюдая за происходящим. Они были просто поражены тем, как эти ходящие деревья могли так свободно посягнуть на величие их судей. И только болотная гадюка ничему не удивилась. Она уже не в первый раз видела, как люди срезали грибы. А что до Мухомора, так с ним она не очень-то считалась. Она сама всегда была себе на уме.

Обитатели в ужасе продолжали наблюдать за происходящим. Дедушка подал в руку Алёшки бледную поганку, и он пренебрежительно куда-то её выкинул. Был слышен только всплеск воды в ржавой канаве. Мухомор продолжал восседать на своём драгоценном пне. Мальчик в оранжевой панаме с негодованием взглянул на него и изо всех сил пнул ногой. Красная шляпка сразу же взлетела в воздух и, кружась над ложбиной, грохнулась на муравейник. Муравейник сразу же закопошился, и трудолюбивые его обитатели немедленно потащили её вниз, подальше от своего жилища. Мальчик ещё раз пнул остатки гриба, его хрупкая ножка треснула и из неё посыпалось скопище червей.

- Смотрите, черви! - закричал мальчик.

Это же самое наблюдали и мелкие обитатели, с отвращением фыркая. Мерзкие белые и прозрачные черви без глаз, они беспомощно двигались, словно не понимая, что случилось и где же их чудесный дом. Они расползлись по всему пню и скрылись в недрах его трухлятины.

- А он, оказывается, был не только ядовитым, но и червивым..., - растерянно произнёс Алёша.

Мелкие обитатели не понимали, что значит ядовитый, но зато хорошо знали, что такое черви, которые всегда копошились в падали и издавали невыносимое зловоние. Обитатели растерянно смотрели на падение своего кумира. Черви вызывали у них неприятные ощущения.

- А что же теперь с нами будет?.. - тихо проговорила землеройка.

Но никто не ответил ей. Все обитатели уже и позабыли, что у них когда-то жил Сам Возвеличенный Мухомор, и занялись своими важными делами. На то у них и была короткая память. А зачем длиннее?

Люди пошли дальше. И только старый трухлявый пень остался на своём месте. Ему было всё равно. Всё хорошее в нём упало вместе с повалившейся елью, а в его глубоких недрах жадно копошились безглазые черви, потихоньку разъедая свой дом.